Я хотел бы сначала сказать несколько слов о том, что проблема эта является для меня не столько проблемой теоретической, точнее на первых шагах - не теоретической, а практической. Именно в этом практическом аспекте я и хотел бы рассмотреть некоторые теоретические вопросы.
Сейчас и у нас, как уже давно на Западе, ширится движение, связанное с хосписами, ширится вообще представление о том, что смерть нуждается не просто в размышлении, не просто в человеческом сочувствии, не только в этом, но еще и в некоторых профессиональных или полупрофессиональных социальных действиях, направленных на эту сторону человеческого бытия.
И в связи с этим мне лично намного больше по вкусу, если сравнивать отношение к смерти с отношением к болезни, к физическому страданию: кровь, травма тяжелая и т. д. Мне больше нравиться не отношение очень глубоко сочувствующей, сопереживающей барышни, которая в любую минуту может хлопнуться в обморок при виде крови, а отношение к этому страданию опытной, пусть даже грубоватой медсестры, сочувствие которой может быть эмоционально не так ярко выраженное, но состоящее в практическом умении и знании, что нужно сделать в данный момент.
Исходя из установки прагматического отношения, я бы и хотел строить свои размышления о горе и об утешении.
Естественно, это не отказ от теоретизирования, а только контекст, в котором это теоретизирование происходит.
Утешающему профессионально, каждый день на работе и в какой-то еще ситуации, скажем, ситуации катастрофы, когда человек по профессиональному долгу вынужден постоянно иметь дело с горюющими, ему нужно знать естественные закономерности процесса переживания горя.
Я не стану говорить об этом подробно. Есть на эту тему достаточное количество публикаций. Только назову некоторые ключевые моменты. Прежде всего то огромное множество работ по переживанию горя, которое мы встречаем в западной психологической литературе, которое изъясняет такие уж тончайшие нюансы этого процесса, например исследуя реакцию детей такого-то возраста на просмотр видеофильма, где дается запись процесса похорон, как они это переживают. Это изыски научной дифференциации. И тем не менее какую бы психологическую работу вы ни взяли, во всех в качестве теоретической подоплеки основы дается одна и та же старая, испытанная схема Фрейда, данная им еще в "Печали и меланхолии". Она проста, бесхитростна, и в ней, видимо, есть какая-то доля истины.
Работа печали, по Фрейду, состоит в том, что либидо, бывшее соединенным, зафиксированным на некотором объекте, как он выражается, на любимом человеке, должно быть оторвано от этого объекта, хотя объект сохраняется, как он пишет, еще некоторое время психически. Работа печали состоит в том, чтобы оторвать эту энергию от объекта и дать возможность человеку перенести либидиозную энергию на другие объекты, т. е. вернуться к жизни.
Фрейд, конечно, как человек далек от того, чтобы быть неким аморальным субъектом, но если эту формулу довести до обычной человеческой фразы, и с ее помощью попытаться понять, то мы обнаружим, что формула Фрейда такова: с глаз долой - из сердца вон.
И что удивительно, во всякой области науки есть некая парадигматическая леность: очень трудно, лень задумываться и менять парадигму, хотя отдельные представления менять довольно легко. И поэтому все идущие за Фрейдом авторы сохранили эту парадигму. Я бы ее назвал парадигмой забвения.
Теория Фрейда прекрасно отвечает на вопрос о том, как люди забывают ушедших, но вопрос о том, как они помнят их, практически не ставится.
И думаю, что этой парадигме должна быть противопоставлена другая парадигма, другая концепция, которая описывает эти же конкретные процессы с точки зрения не идеи забвения, а идеи памяти: работа человеческого горя состоит не в том, чтобы забыть, а состоит в понимании, в памятовании, в запоминании. Конечно, когда речь идет о памяти, то речь идет не просто о психической функции, а о некоторой продуктивной работе, и горе, таким образом, призвано быть не деструктивным, скажем, разрушающим связь либидо и объекта, а призвано, наоборот - собрать, соединить нечто, сотворить память на том месте, где была жизнь.
В то короткое время, которое у меня есть, я не стану подробно описывать фазы горя и те состояния конкретные, которые бывают и в фазе шока, и в фазе поиска (второй фазе горя), когда человек видит реальность как бы сквозь вуаль и соскальзывает в ощущения, что умершие еще здесь. Ему кажется- вот он звонит по телефону, вот поднимается по лестнице. Третья фаза - фаза острого горя, где-то через неделю, через 9 дней разыгрывается настоящая драма и осуществляется главная работа горя. Фаза остаточных толчков, когда острый период позади, и только памятные даты - воспоминания о совместно проведенном отпуске и т. д. - вызывают особо острые признаки горя. И последняя фаза - завершение, чаще всего наступающая через год. Я сейчас их только назвал, не вдаваясь в подробности переживаний, состояний и процессов, которые происходят.
Но все эти этапы должны рассматриваться не с точки зрения забвения, а с точки зрения памяти. Как исходя из этой, новой в каком-то смысле, парадигмы, новой для психологии, но не новой для вечного нормального человеческого сознания, как исходя из этой парадигмы строить профессиональные программы, скажем, деятельности по утешению горюющего?
Если мы вглядимся в психологическую технологию помощи горюющему, то здесь чаще всего обнаруживаются следы одного гениального заблуждения Фрейда, а именно: очень часто психологические, психотерапевтические программы строятся, исходя из такой концепции переживания, которая на бытовом языке называется: брось, не переживай, забудь, не переживай, - вместо того, чтобы реализовать другую программу: вспомни и переживи.
В каких конкретных словах, репликах психотерапевтов, пытающихся утешить, опознается такая установка? Например, психотерапевту очень хочется убедить пациента (перед ним стоит такая задача), что все еще будет, что жизнь не потеряна, что все впереди, впереди - новая жизнь, впереди много интересного. Тем самым он косвенно намекает - то, что уже было, что состоялось, - от этого нужно отвернуться и смотреть только вперед на предстоящую жизнь. А это означает - забудь. Так установка на забвение проявляется в конкретной работе с конкретными симптомами.
Скажем, один из самых распространенных симптомов - это чувство вины. Действительно, это объективный факт, что горюющий испытывает очень сильное чувство вины. Одна моя пациентка говорит: я не могу за собой следить, красить глаза, губы, потому что она этого уже не может (об умершей дочке). Известны случаи, когда попадание в катастрофу или несчастья (например, сгорает дом у горюющего человека) может психологически трактоваться как попытка самонаказания в результате чувства вины.
Психотерапевт достаточно часто, зная этот объективный симптом, начинает утешать горюющего таким образом: это бывает у всех, это закономерно, это естественно, что вы испытываете чувство вины. Можно дать и более подробное объяснение - с точки зрения упоминавшейся гештальтпсихологии: очень много незавершенных дел, связанных с вами, вы хотели написать письмо и отложили. Вы хотели позвонить, принести, подарить что-то человеку и говорили: потом, успеется. А теперь, когда для этого потом и успеется уже не существует времени, то все эти отложенные обязательства вдруг всплывают и терзают вашу душу, и возникает чувство вины. Поэтому ваше чувство вины естественно. Успокойтесь, забудьте. Оно бывает у всех. Оно пройдет.
И вроде бы все это гуманно, научно и т. д. Но в качестве контрапункта - утешение старца. Есть такая книжечка "Старческие утешения в потере близких". Мы читаем его ответ на письмо мужа, потерявшего жену и скорбящего. В числе прочего этот муж поведал о чувстве своей виновности. Старец отвечает: вам советую в грехах своих приносить пред Богом покаяние с чувством в сердце согрешенного и смиренного с твердым намерением при помощи божией впредь не обращаться на те же грехи, а жить благочестиво.
Ясно, что в любом старческом утешении важно не то, что говорится, а кто говорит. Часто повторяются одни и те же самые слова, но они звучат пусто и бессмысленно. И все-таки за таким старческим утешением прочитывается отношение к тому же упомянутому мною чувству вины. Оно не рассматривается как симптом, как иллюзия и некий феномен, имеющий свое психодинамическое объяснение. Нет, старец советует: в грехах своих приносить перед Богом покаяние, т. е. то чувство вины, которое вы испытываете, - это реальность. И с этой реальностью вам нужно иметь, собственно говоря, дело: не забыть ее, не отклонить ее, не сказать себе, что это естественно. Вот вам судьба принесла эту реальность, и с ней нужно иметь дело. Как с этим работать - это в данном случае дело конфессиональное, дело техники, если угодно, техники покаяния, таинства покаяния и т. д. Важно здесь само отношение к этому чувству.
Что говорит психолог или психотерапевт на явно онтологическом уровне человеку, когда говорит, что это чувство естественное и оно пройдет? Тем самым он ему говорит: не верь своему сердцу, не верь своей совести. Тебя терзает чувство вины - не верь этому, это все симптомы, это все какой-то всплеск психологических механизмов. Да, они действуют, да, они реальны. Психологические механизмы - это реальность, а чувство вины - это продукты действия этих механизмов. То есть никакого реального предмета у этого чувства нет. Оно ничего не отражает. Нет греха. Есть чувство вины.
А ведь это оскорбительно и для психики, если угодно, и для сознания, т. е. ему отказывается в праве, что оно дает некую правду о человеке.
Так вот старческое утешение показывает некий полюс, вполне реализуемый и в бытовой, и в профессиональной психологической помощи человеку. Если хотите, помочь человеку пережить горе продуктивно, по-человечески, надо принимать его чувства как реальность, а не как иллюзию - и игру психологических механизмов.
Но вот что касается конкретной технологии этого дела, то, естественно, за оставшиеся мне две-три минуты я не могу вдаваться в эти подробности. Важен все же основной принцип. Главная оппозиция здесь проходит по линии: рассудочность и риторика, с одной стороны, а с другой - конкретика и отношение к личности, как к переживающей личности, отношение к ее уникальному экзистенциальному опыту.
Что касается риторики классических образцов, то существовал целый жанр - консоляции. Сергей Сергеевич Аверинцев в одной из статей пишет, что Сервий утешал Цицерона в смерти ребенка, ссылаясь на общую бренность всех дел человеческих. Народы исчезают с лица земли, что же мы страдаем от того, что ушел один маленький человек из жизни.
Есть ли этой риторике противовес? Что можно возразить логической идее, что Кай - человек, а люди смертны, следовательно, и Кай смертен. Иван Ильич - герой известной повести Л. Н. Толстого отвечает на этот вопрос так: Кай смертен? Но я-то не Кай. И каждый из нас, когда он думает о себе и вспоминает свою персональную биографию, свою персональную судьбу, он не может осуществить изнутри феноменологически отождествление себя с этим Каем.
Чувствуя и осознавая эту уникальность человеческого существования, именно с ней мы должны иметь дело в попытках утешить.
В качестве противоположного риторического примера я хочу сообщить об одном из реальных эпизодов, который описывает митрополит Антоний: - "Речь идет об одном верующем человеке, много пострадавшем. В какой-то день, когда ему было лет под пятьдесят, он попал в больницу, потому что у него началась желтуха, и тут же обнаружилось, что у него рак, над которым нет никакой власти. Он развился во всем организме. Я к нему пришел. Его сестра и я знали, что он умирающий, но ему ничего не сказали.
И первое, что он мне сказал: ах, отец Антоний, какая скука: столько в жизни еще надо сделать, а я тут лежу бездейственный. Я ему говорю: знаете, вы мне столько раз говорили - если бы я только мог остановить время и вместо того, чтобы делать - быть. Вы никогда этого бы не сделали, так вот для вас Бог сделал. Лежите и будьте. Вы над своим телом не властны. Только доктора могут вас лечить, поэтому вы о нем можете забыть. А вы попробуйте только быть. И у него, конечно, ничего не оставалось, как только быть. И он не мог себе представить, как это сделать, что значит быть. Нельзя же только лежать на спине и быть.
Он меня спросил: что это значит? Я ему сказал: конечно, болезнь и смерть зависят от органических причин. Но сверх того душевная и духовная сопротивляемость и внутренний настрой человека. Человек, который сдается психологически, умирает гораздо быстрее и гораздо тяжелее, чем тот, который хочет жить и борется за жизнь. Это общая мысль. И я ему посоветовал изжить все силы разрушения, которые у каждого человека есть в сердце и уме: горечь воспоминаний, в общем все то, что действует отрицательно.
И мы этим занялись вместе. Мы рассмотрели все его отношения с окружающими, его отношение к самому себе, потом стали уходить вглубь, в прошлое, какие отношения были, с кем было неладно, так, чтобы он примирился внутренне с тем, что было.
Конечно, с некоторыми людьми уже нельзя было мириться, они уже отошли: умерли, уехали, но внутренне всегда можно наладить в себе и сказать: я тогда был молод и не понимал, теперь я вырос в новую меру зрелости. Я этого не сделал. Я жалею и я от этого как бы освобождаюсь. Это больше не тот я, который сейчас лежит, а какой-то умерший, того уже нет.
И так мы прошли всю его жизнь, и к моменту, когда он уже стал умирать, он был уже совершенно прозрачен, исхудал, даже не мог питаться сам, и он мне как-то сказал: как странно - мое тело почти умерло, а я никогда не чувствовал себя так интенсивно живым, как теперь, потому что все то, что удручало, убивало мои духовные силы, ушло.
Он примирился, очистился, освободился, и умирание телесное уже не было для него проблемой, как ранее. Я бы сказал, что его тело вымирало, но его "я" жило все больше и больше и, наконец, выросло в такую меру, что он высвободился от ограничения времени и ушел куда-то, где время и пространство не играют роли.
